Первая Государственная Дума: III. Роспуск Думы (после Думы)

МИХ. МОГИЛЯНСКИЙ

ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА

La Douma est morte, vive la Douma!

С.-ПЕТЕРБУРГ

Издание М. В. Пирожкова

1907

III

РОСПУСК ДУМЫ

(После Думы)

Дума Распущена… 

Дума распущена! — можно различно оценивать событие, выражаемое этими двумя краткими словами, но нельзя отрицать чрезвычайной серьезности положения, создаваемаго этим событием, нельзя ее преувеличить… Указывать на то, что форма для роспуска Думы избрана самая скромная, законная и даже “конституционная” — значит, в сущности, как говорят французы, — faire bonne mine au mauvais jeu. Писание же в утешение современникам исторических справок “из истории европейских конституций”, гласящих, что, например, “в Германии в эпоху революции 1848 года случаи распущения палат сопровождались даже разгонами их при помощи войск”, — равносильно повторению назиданий Карамзина — “и простой гражданин должен читать историю, она мирит его с несовершенством нынешняго порядка вещей”, свидетельствует, что времена бывали похуже, а “государства не разрушались”… Случилось национальное несчастие, чреватое, быть может, тяжкими потрясениями, о которых страшно подумать и которых можно было избежать… Впечатление получилось ошеломляющее, даже “Новое Время” известие о роспуске Думы назвало “грустным” и признало, что перед Россией открывается “тяжелый период”. Испуг или растерянность заставили вместе с тем газету, бросившую не один ком грязи в Государственную Думу, ныне заявить, что Дума “была честная и незлобная”, что — “ей верили”… Испуг и растерянность “Новаго Времени” увеличиваются оттого, что оно знает, что “в глазах населения всю тягость вины несет только настоящее министерство”, и не скрывает от себя того, что людям, “поставленным у власти” — будет трудно достигнуть “помощи и доверия”. “Утешения” “Новое Время” ищет в личности новаго главы правительства, которому и поет панегирик. “Во главе правительства поставлен П. А. Столыпин, человек искренне сочувствующий обновлению России, человек еще относительно молодой и обладающий волею и характером. Его мужество взять на себя такую большую ответственность в эту историческую минуту заслуживает всякой симпатии”. “Симпатию” “Новаго Времени” вряд ли разделят общество и народ, почему-то именуемый газетой “населением”, ибо им трудно будет проникнуться убеждением, что в роспуске Государственной Думы, от которой измученная страна с таким нетерпением и любовью ждала обновления, что в этом роспуске именно и выразилось “искреннее сочувствие обновлению России”… “Население” и история иначе, нежели циничная газета, будут квалифицировать “мужество” г. Столыпина. Пусть оффициоз новаго правительства с торжеством победителя развязно восклицает: “что сделало министерство — кадеты уже узнали”… (“Россия”). Rira bien, qui rira le dernier! О “деяниях” министерства узнает и весь народ: “тягость вины” за “мужество” этих “деяний” не окажется ли непосильной даже, если они, действительно, кроме жажды “полноты власти”, обладают “волею и характером”?.. “Новое Время” обращается к новому “кабинету” с призывом помочь “богатырям мысли и дела” (слова манифеста) — “выйти на помощь правительству из среды общества”. “Богатыри мысли и слова” не могут придти на помощь тому правительству, которое свою “симпатию” обновлению страны доказало пока только антинациональным делом, “богатыри мысли и слова” выйдут на помощь народу, и против этих “богатырей”, несомненно, направит всю “полноту власти” новое правительство. Мы вступаем в новый фазис борьбы народа с правительством, в конечном исходе которой не сомневаемся, ибо верим свято в то, что “свобода не умирает в гробу” (Л. Берне). Но мы не знаем еще, через какия потрясения пройдет наша родина к свободе. Ближайшее будущее темно и тревожно: не даром же накануне роспуска Думы князь Мещерский писал по поводу слуха о роспуске: “Боже сохрани этому слуху оправдаться”, недаром писала английская “The Daily News”: — “Если Государственная Дума будет распущена, то наступит конец Götterdämmerung. Результатом этого явится не столько революция, сколько своего рода космическая анархия; нечто в роде того, чего мир ни разу не видал с того времени, когда римская империя разсыпалась по кусочкам в дни смятения и ужаса”. Да не оправдаются эти мрачныя пророчества и да избежит страна той смертельной опасности, которая открыта перед ней “мужеством” министерства, заслуживающим, по “Новому Времени”, “всякой симпатии”… Но не будем утешать себя, подобно оправившемуся за два дня от испуга и растерянности “Новому Времени”, тем, что, собственно говоря, ничего особеннаго не случилось. Взглянем опасности прямо в глаза и спокойно и сознательно будем продолжать свое великое дело действительнаго освобождения народа… 

У всех еще в памяти светлый, весенний день 27 апреля, все еще живо помнят энтузиазм народа, приветствовавшаго “лучших людей” — народных представителей по пути в Таврический дворец: “мечта возможной и близкою стала”… И Дума тяжелым гражданским подвигом своего колоссальнаго труда стала единственным организующим центром, сосредоточием всех надежд и упований народных… “Ей верили”… А ныне… — “облетели цветы, догорели огни”… Как же по достоинству оценить опасность, созданную тем по-истине “безумством храбрости”, которому поет песню “всякой симпатии” “Новое Время”? И пусть не указывают нам на 20 февраля: —эта далекая дата при быстроте совершающихся событий, среди взбаламученнаго моря действительности величина абсолютно невесомая и неосязаемая, стоящая по ту сторону всякой возможности предвидения. “Что сделало министерство”, — это теперь уже все узнали, но что из этого сделаннаго выйдет, — никому неизвестно… 

———

С.-Петербург, 16 июля

Времена меняются

Было время, и очень недавнее, когда г. Меньшиков не без таланта и ума доказывал, что единственный выход для возможности мирнаго прогрессивнаго развития России заключается в упрочении парламентаризма, а так как естественный, логический вывод из идеи парламентаризма — ответственное перед народным представительством министерство, то совершенно необходимо образование министерства из думскаго большинства. Сапогов не износил г. Меньшиков, в которых ходил, когда развивал в “Новом Времени” свои конституционныя идеи. “То было раннею весной, трава едва всходила”… Ныне Г. Меньшиков, верный нововременскому правилу держать нос по ветру, читает “урок народу” (“Нов. Время”, № 10897) и заявляет, что “с роспуском Думы начинается безпристрастный и строгий суд истории”… “Безпристрастный и строгий суд истории” — это немного громко для того, что вызывает в памяти слова известной басни — “и я его лягнул”… “Теперь, в виду будущаго, — вещает г. Меньшиков, — снисхождение к прошлому является преступным там, где нет данных для снисхождения”. “Он будет строг потомства суд”! — и он произнесет свой приговор над легкомысленным предательством публицистов, готовых уже пуститься в пляс над могилой перваго русскаго представительнаго учреждения. Но — “Дума умерла, да здравствует Дума”!.. 

Гг. развязные публицисты могут не торопиться со своими назидательными “уроками народу”. 

Народ гордо и стойко перенесет свое национальное, великое горе и все-таки одержит победу над властной бюрократией, еще мечтающей о сопротивлении назревшим нуждам времени… 

—————

Политический момент 

Выборгский post-парламент остается вне пределов обсуждения и оценки: монополия полемики с ним предоставлена оффициозной “России” и гг. губернаторам. Одно напечатание текста известнаго воззвания бывших депутатов к народу влечет за собой приостановку издания и опечатание типографии. Могло возникать сомнение, получит ли воззвание распространение в народе, даже при успехе имевших место захватов типографий для его напечатания, но на помощь приходят гг. губернаторы, в своих воззваниях оповещающие население “вверенных им губерний” о содержании Выборгскаго воззвания. Вопрос о том, откликнется ли население на призыв г. г. губернаторов к “терпеливому ожиданию”, или более сильное впечатление на него произведет сопровождающее призыв изложение Выборгскаго воззвания, этот вопрос остается до поры до времени открытым… В настоящий момент не может быть выяснен с необходимой полнотой и во всеоружии фактических данных вопрос о том, отчего на Выборгском совещании избрана была определенная форма обращения к народу, а не могла быть произнесена и поддержана общим единодушным сочувствием историческая фраза Мирабо — “dites à votre maitre”… Но нельзя отрицать того, что для подобнаго шага не хватало не того, что можно назвать решимостью “идти до конца”, а того моральнаго оправдания, какое дается решительным действиям порывом национальнаго объединения и нерасторжимой скрепой интенсивно прочувствованной солидарности… Охотникам поставить роспуск Государственной Думы на счет “кадетской тактики” — мы противопоставляем утверждение, что только неуспех этой тактики в создании того, что Драгоманов называл “единодушным отрицанием стараго порядка и отчетливым требованием новых учреждений, вполне ясно сознаваемых обществом”, — мог привести к роспуску Думы и к тому положению вещей, которое создалось на Выборгском совещании. 

В Думе единство перед осуществлением исторической национальной задачи разлагалось слепой доктринерской критикой различных групп, не пришедших к убеждению в несвоевременности выдвигания каких-либо частных задач, хотя бы то были и великие классовые интересы трудящихся масс. В стране, вместо интенсивной работы сложения общественных сил для мощной поддержки Думы, выдвигалась необходимость дифференциации и классовой борьбы, как прогрессивной силы. А в результате — в Выборге не создалось обще-национальнаго единства, диктующаго тот шаг, котораго многие ждали при известии о выезде бывших членов Государственной Думы в Выборг… 

Грядущее — темно. Осторожный и сдержанный бывший председатель Государственной Думы С. А. Муромцев в беседе с иностранным журналистом сказал, что он “еще не составил определеннаго мнения” о роспуске Думы. То же можно сказать и о Выборгском воззвании, на вопрос о котором г. Муромцев отвечал: “То, что я сделал, — сделал”. 

То, что сделано — сделано, а, пользуемся опять словами г. Муромцева, “русский народ тяжел на подъем”… Министерство, по удачному выражению “Речи”, занимается разрешением неразрешимой задачи — квадратуры круга, желая привлечь в состав кабинета общественных деятелей. “Мирные обновители”, заняв позицию, попускающую и прием министерских портфелей, инстинктивно чувствуют, что перестанут быть общественными деятелями и обратятся в обыкновенных бюрократов — врагов обновления родины и освобождения народа с того момента, как вступят в состав нынешняго кабинета борьбы с народным представительством. Заявления оффициозной “России” о том, что “ни о какой реакции не возникает и речи”, не производят на общество никакого впечатления, ибо оно хорошо знает цену и смысл подобных заявлений, да к тому же ежедневно видит и то, что “либерализм” министерства остается вывеской, а на деле реакция в полном ходу. Положение вещей до осязательности очевидно, его понимают даже иностранцы: “не может быть никакого недоразумения относительно намерения новаго министра, — пишет “The Daily News”, — “революционеры” должны быть сокрушены, а революционерами русское правительство считает всех тех, кто стоит за политическую свободу в России”. При таком положении вещей, если и оправдаются слухи о готовности кое-кого из общественных деятелей войти на известных условиях в состав Столыпинскаго кабинета, никаких новых политических перспектив этим не откроется. “Кабинет” не приобретет общественных симпатий, а общественная карьера “деятелей” потерпит полное крушение, от котораго никогда не оправится. Не в поддержке нынешняго правительства, легкомысленно подвергшаго страну опасности тяжелых потрясений, путь к успокоению и обновлению страны. Опасность в том, что страна в смутный период на 7 месяцев лишена организующаго центра, каким было молодое народное представительство, опасность в том, что вместо нарождающихся граждан, перед нами опять разсыпавшаяся храмина, людская пыль… Энергия общественных деятелей должна быть целиком направлена на дело собирания и организации народных сил, которыя должны противостоять быстро прогрессирующим разложению и анархии. Если эта задача будет успешно выполнена, то нет ничего невероятнаго в том, что народное представительство будет возстановлено раньше 20 февраля. “La Douma est morte, vive la Douma”! — эти историческия слова главы английскаго правительства должны стать лозунгом наших общественных деятелей, а подобный лозунг ведет не в министерство, способствовавшее преждевременной кончине Государственной Думы, а — против министерства. Может быть, не случайно созыв новой Государственной Думы назначен на 20 февраля, являющееся годовщиной нашей “конституции”. Совершенно очевидно, что в рамках этой “конституции” новая Государственная Дума будет снова бельмом на глазу у сторонников сохранения архаических форм государственной организации. Оппозиционная сила новой Думы опять поставит на очередь вопрос, или об удовлетворении ея требований, т. е. прежде всего об образовании ответственнаго перед Думой министерства из ея большинства, или … снова о роспуске Думы. А так как повторять одно и то же ad infinitum немыслимо, то, при решимости противиться голосу народнаго представительства, придется думать о полном избавлении от него, что было бы государственным переворотом. И общественные деятелей, которые ныне взялись бы оказать помощь столыпинскому кабинету, в конце-концов увидели бы, что оказали свое просвещенное содействие такому перевороту. “Мужество” г. Столыпина, воспетое “Новым Временем”, несомненно, идет впереди его “государственной мудрости” и можно не сомневаться, что задача получить “послушную” Думу, оказавшаяся непосильной для графа Витте, споспешествуемаго гг. Дурново и Акимовым, окажется не в меньшей мере неисполнимой и для г. Столыпина… Но и осуществление подобной задачи сулило бы мало хорошаго: “послушная” Дума подорвала бы кредит не идеи народнаго представительства, а только глухой к голосу народной нужды Думы. Народ, потеряв надежду достигнуть удовлетворения этой нужды в порядке закономерности, достиг бы необходимаго “в порядке отчаяния”. Роспуск Думы до чрезвычайности понизил курс шансов “порядка закономерности”, он упал много ниже курса государственной ренты… Этим характеризуется переживаемый острый, несмотря на относительное затишье *), политический момент. 

*) Статья написана до Свеаборгских и Кронштадтских событий. 

————

В провинции

(Впечатление поезди) 

Через две недели после роспуска Государственной Думы, в разгар явно обреченной на неудачу забастовки, начавшейся после Свеаборгских и Кронштадтских событий, мне пришлось выехать в Черниговскую губернию на чрезвычайное земское собрание, созываемое для выбора членов землеустроительной комиссии. Собрание уже назначалось на начало июля, но, за неприбытием законнаго числа гласных, не состоялось и, по предложению губернатора, созывалось вторично. Меня интересовали не столько выборы в землеустроительную комиссию, которые в нашем земстве, для меня это было совершенно очевидно, не могли состояться, сколько те настроения, какия создались под влиянием роспуска Думы. Для состава земскаго собрания опять не собралось законнаго числа гласных: вместо мотивированнаго отказа от выборов, большинство гласных предпочитало, очевидно, избежать щекотливых разговоров и просто не производить их, не давши состава собрания. В числе собравшихся было человек восемь гласных от крестьян. С первых же слов беседа коснулась роспуска Думы и обнаружила в моих собеседниках самое пессимистическое настроение. “Нічого видно не буде з циеи Думы: зибрали, роспустили, знов соберуть”… Все это представлялось чем-то вроде беличьяго колеса, на котором ни шагу вперед не сделать… Все интересовались причинами роспуска и у многих уже составилось свое объяснение его, выражаемое в самой наивной форме. “Я так думаю, заявил один старик, много трехлетий состоящий земским гласным, що тут нихто, як Коковцев, постарався: хоче один грошима распоряжатись, — ну то йому и не треба Думы”… Другие формулировали свою мысль обычной фразой: “не хотят мужикам земли и воли дать”… К землеустроительным комиссиям все высказывали самое отрицательное отношение. “Це так, выразился кто-то, тильки глаза слипити”… О деревенской жизни — самые мрачные отзывы — “тильки на Думу надиялись”. Полицейский гнет нестерпим большинство стражников в уезде бросило службу и теперь на должности стражников вызваны ингуши, о которых разсказывают легенды. Один собеседник уверял меня, что они питаются сырым мясом… Каких результатов достигает полицейская репрессия? На этот счет мне разсказали любопытный инцидент, имевший место совсем недавно. По вызову земскаго начальника в одно село, вследствие недоразумений крестьян с помещиком, приехал карательный отряд во главе с исправником. Крестьяне разбежались по лесам и лугам. С трудом розыскали несколько десятков крестьян и собрали их на сход. Сделано внушение, подкрепленное самыми свирепыми угрозами. А на другой день по отбытии карательнаго отряда из села собрался многолюдный сход, на котором постановлено — “привести на сход земскаго начальника и помещика и повесить”… Глухое брожение и самые фантастические слухи терроризируют население, ни откуда не ждущее помощи. “Бунт безмысленный и безпощадный” ежедневно может вырости на этой нездоровой почве. Усиленная охрана ничему не в силах помешать, она только усложняет положение, сгущает атмосферу, поселяет озлобление. Первыми жертвами ея пали земские учителя и другие культурные работники: они были, может быть, людьми крайняго направления, но вносили в некультурную тьму сознательность, они могли удерживать от разрушительных эксцессов и организовать население для правомерной борьбы за свои интересы. Ненавистники “крестьянскаго союза” объявляют его союзом разбойников и поджигателей, не взирая на то, что члены его употребляли все свое влияние, чтобы удержать население от поджогов и грабежей. Деятели союза в тюрьме и ссылке, а вместо них население терроризируется хулиганами и подонками деревни. Этого ли хотели достигнуть преследованием ненавистной администрации и аграриям демократической организации? 

Уездное интеллигентное общество, столь бедное силами и влиянием, под гнетом усиленной охраны совсем стушевалось. Да и что оно может сделать, когда еще при существовании Государственной Думы достаточно ему было составить умеренный адрес Думе, чтобы были произведены обыски и аресты? Один из выборщиков по уезду, на основании усиленной охраны, выслан из губернии за попытку внушить обществу приговор, выражающий сожаление о роспуске Думы… 

Через несколько дней мы присутствовали на уездном земском собрании в Чернигове, созванном тоже для выборов членов землеустроительной комиссии. Оно тоже созывалось вторично, но с тою разницей, что и в первый раз собрание состоялось и единогласно отклонило выборы. Губернатор предложил собранию еще раз обсудить вопрос о выборах с предупреждением, что, в случае неизбрания членов, они будут назначены. К всеобщему удивлению, в собрании, так недавно давшем единогласное решение против избрания, нашлись ораторы за необходимость произвести выборы. Ораторы эти поражали отсутствием аргументов и чисто обывательской психологией. И обывательщина оказалась сильнее аргументов, развитых гласными Шрагом, Соколовским и Хижняковым против избрания. 

Во время прений констатировано было, что крестьяне по волостям почти поголовно отказываются от выборов. И это не убедило обывательщину. Большинством голосов решено было выборы произвести. Тогда противники выборов, доказывавшие между прочим, что землеустроительныя комиссии, являясь плодом программы, противопоставленной гг. Стишинским и Гурко программе большинства Думы, имеют задачу вообще подорвать идею народнаго представительства, — отказались от участия в выборах. Гл. Шраг при этом заявил, что он, как бывший член Думы, по совести не может содействовать тому, что пущено в ход, как противодействие Думе, выражавшей волю народа. За отказом 6 гласных участвовать в выборах получился незаконный состав собрания и выборы не могли быть произведены. 

Относительно ближайшаго будущаго и, в частности, относительно предстоящей избирательной кампании настроения в Чернигове пессимистическия: г. черниговский губернатор, как известно, в ответ на запрос министерства выразил надежду на возможность добиться “благоприятных” результатов. По общему мнению, это предвещает изъятия и высылки. Мнение, повидимому, небезосновательное. Подготовка выборов подобными средствами уже началась. Местная газета вынуждена была закрыться вследствие высылки редактора-издателя из пределов губернии. После роспуска Думы возвратился в Чернигов выборщик по Городнянскому уезду — г. Кривцов, недолго служивший в канцелярии Государственной Думы. Интересно, что избиратели, узнав, что Кривцов не избран в Думу, просили его отправиться в Петербург, чтобы потом дать им подробный отчет о думской работе. На другой же день по возвращении Кривцова в Чернигов ему предписано в 24 часа выехать из пределов губернии. Кривцов, крестьянин по происхождению, до поездки в Петербург служил в черниговской губернской земской управе. Среди его избирателей низшими полицейскими агентами пущен слух о том, что Кривцов изменил их интересам и сошелся с панами, почему и бежал. Так заботятся об “успокоении” общества и о “благоприятных” результатах будущих выборов! Грядущее — темно… 

————

С.-Петербург, 9 Августа 

О “либеральных средствах” 

Глава кабинета поведал французскому журналисту, что он “поневоле остановился на силе… в поисках либеральных средств для борьбы с революцией”. Итак, после “поисков” премьер пришел к тому же, на чем без всяких поисков стояли его “либеральные” предшественники — Сипягин, Плеве, Дурново… Оставляя в стороне вопрос о том, в чем же собственно заключается “либерализм”, на котором “поневоле остановился” г. Столыпин (даже в чисто формальном отношении сохранение давно испытанной системы внутренней политики приходится назвать консервативным), мы интересуемся с чисто психологической стороны вопросом, почему г. Столыпин думает, что “либеральная сила” в борьбе с революцией, столь безуспешная в руках его предшественников, доведших Россию до ея нынешняго анархическаго состояния, даст чудодейственные результаты и поможет ему провести “необходимыя и возможныя реформы”? Разве сам граф Витте, споспешествуемый Дурново, столь щедрым в употреблении “либеральнаго средства”, не мечтал о проведении “необходимых и возможных реформ”?.. 

Не знаем, задавался ли г. Столыпин подобными вопросами, но, по опыту прошлаго, утверждаем, что одинаковыя средства приведут и к одинаковым результатам. Либеральные предшественники г. Столыпина посеяли в стране семена революции; идя за ними, можно посеять семена анархии, уже на наших глазах дающия кровавые всходы. Руководитель внутренней политики утверждает, что мрачныя предсказания, которыми угрожали перед роспуском Думы, “не оправдались”, и “страна пользуется относительным спокойствием”. 

Если бы это было так, то нечего было бы говорить об “ответственности за роспуск Думы”: если правда, что роспуск Думы спас страну от худших потрясений, то ведь надо спросить, не чья ответственность, а чья заслуга? Но г. Столыпин говорит об ответственности… Вполне благоразумно он предоставляет об этой ответственности “высказаться” — истории. На наших глазах развертываются события, не оставляющия никакого сомнения в том, как выскажется история… И как жалко звучат слова, произносимыя, очевидно, для успокоения самого себя: “страна пользуется относительным спокойствием!” Подпишите под картиной грабежей, убийств, насилий и возстаний — “относительное спокойствие”, и слова эти покажутся злым сарказмом. Мы еще раньше слышали уверения, что правительство борется не с обществом, а с “врагами общества”… Г. Столыпин был губернатором и нельзя поверить, чтобы он не знал, как отражается на обществе “сила”, применяемая под сенью усиленных охран и чрезвычайных положений яко бы “в борьбе с революцией”. Факты провинциальной жизни ежедневно свидетельствуют, что весь гнет “либеральной силы”, нисколько не “препятствуя разгоранию революционнаго пожара, всею своею тяжестью обрушивается именно на общество, и мнимая “борьба с революцией” является неустанной борьбой с обществом. Говорят, что г. Столыпин циркуляром рекомендовал гг. губернаторам “поступать по закону”. Еще пять лет тому назад мы знали одного губернатора, имевшаго каучуковый штемпель — “разрешить по закону”… А страна задыхается под гнетом насилий, совершаемых “по закону”. Приведем маленькую характерную иллюстрацию, дающую понятие о “законных” действиях губернаторов. 

В Чернигове издавалась с половины марта настоящаго года газета “Десна”, позднее переименованная в “Утреннюю Зарю”. Газета, по направлению конституционно-демократическая, своими обличениями всяческих беззаконий, творимых по губернии, стала крайне неудобна местной администрации. Против нея были двинуты все “законныя” средства: от почти ежедневной конфискации №-ов до привлечения редактора к суду. Ничто не помогало, и газета продолжала существовать. 

Тогда г. губернатор попробовал оказать давление на губернскую земскую управу, в типографии которой печаталась газета: на основании усиленной охраны он грозил закрыть типографию, если в ней будет печататься ненавистная газета. 

Закрытие типографии может быть сделано на основании усиленной охраны, угроза — вполне “законная”!.. Земская управа обнаружила готовность исполнить губернаторское желание, но сразу выгнать газету из своей типографии управе не удалось. В это время состоялся роспуск Государственной Думы: губернатор стал действовать смелее, тем более, что действовал он “по закону”. В 24 часа редактору издателю “Утренней Зари” И. В. Иванову, политически никогда нескомпрометированному, было предложено выехать из пределов Черниговской губ. 

Газета прекратилась. Один за одним конторе возвращаются конфискованные номера: суд не находит в них состава преступления. Наконец, 28 июля в Черниговском окружном суде разбирались два дела по обвинению редактора “Десны” в литературных преступлениях. По обоим делам окружный суд оправдал редактора. Тогда г. губернатор на основании усиленной охраны (по закону!) удалил редактора Н. К. Галимскаго от занимаемой им должности инспектора по земскому страхованию. Прибавим, что Н. К. Галимский более десяти лет состоит на земской службе в Черниговской и Полтавской губ. и политически никогда скомпрометирован тоже не был. И теперь спросим, формально “законныя” действия г. Черниговскаго губернатора не являются ли по существу совершенно беззаконной борьбой с проявлением общественной мысли, неугодной администрации? Или это тоже борьба с “врагами общества”? 

Наши оффициозы изумляются тому, что общество, так страдающее от анархии, не желает верить “конституционалистам” настоящаго кабинета и совсем не склонно оказывать им поддержку в борьбе с революцией… Когда знакомишься с “либеральными” средствами управления, это явление становится совершенно понятным… Как ни чудовищно нелепы проекты воздействия на мирное общество в виде “вешанья по двое - по трое” заложников из общества, проекты, которым дает место “Россия”, но они представляют собою логическое, до конца проведенное применение “либеральных” средств. 

И, если только мы пойдем дальше по намеченному пути, мы непременно придем к таким “либеральным” средствам, идти дальше которых будет некуда, ибо начнется разложение государства и общества, гибель культуры… В пропасть этой гибели нас толкают “либеральныя средства”, в которыя верить кабинет. 

————

С.-Петербург, 10 Августа

О терроре

О политическом терроре тяжело и мучительно думать, еще тяжелее писать: здесь мы вступаем в область кровавой стихии, где кончается власть слов и аргументов самаго искренняго и страстнаго убеждения. Отчаяние — вот единственный источник, которым рождаются террористические акты, идет-ли дело о случаях кровавой мести, или пред нами своеобразный способ политической борьбы. Над случаями первой категории долго останавливаться не приходится. Орудие убийства можно вложить в руки человека, еще вчера готоваго отнестись с осуждением к убийству и с моральной точки зрения, и с точки зрения политической целесообразности. Насилие над личностью сплошь и рядом разбивает человеческую психологию: вернуться к состоянию равновесия, вернуться к жизни человек уже не способен, он или обрывает свою жизнь, кончает самоубийством, или идет на убийство. Чувство чести в значительной мере иррациональное чувство. Трудно объяснить, почему оскорбленная честь стремится смыть обиду кровью, кровью обидчика или своей собственной. Приходится констатировать факт: так устроена человеческая психология. В случаях грубой административной расправы, в случаях насилия над массами количество лиц, могущих выставить мстителя, чрезвычайно велико: кроме лиц, непосредственно пострадавших от насилия, эту роль часто выполняют близкие им люди, наконец, хотя и посторонние, даже не бывшие свидетелями насилия, но нервно впечатлительные, болезненно-отзывчивые. В начале ныне переживаемой полосы террора после одного из покушений не представителя власти, виновнаго в самом грубом насилии над задержанными участниками политической демонстрации, мы прочли, будучи заграницей, статью о русском терроре в одной из самых умеренных либерально-буржуазных газет. “Мы против террора со всех точек зрения — и с нравственной, и с политической, писала газета, но, когда мы слышим о покушениях на таких администраторов, мы говорим — это не террор!.. Посадите таких администраторов в любой культурной европейской стране и они своими беззаконными насилиями создадут убийц”. Если “беззаконныя насилия” не только творятся, но и остаются безнаказанными, даже одобряются высшей властью, почва для террора создается самая благоприятная… Безнаказанность глумления над человеческой личностью отравляет атмосферу, душит, более отзывчивые и молодые становятся в ряды мстителей, бросают бомбы, стреляют из револьверов… Террор, как средство политической борьбы, тоже диктуется отчаянием, отчаянием, что не осталось других средств… Нововременцы и другие лицемеры любят громить общество за сочувствие террористам. Но и в общественной психологии это “сочувствие” коренится в том-же отчаянии перед безысходностью политической борьбы, в том-же моральном ужасе перед безнаказанностью злодеяний. Эту тему слегка наметил такой вдумчивый человек, как покойный кн. С. Трубецкой в статье “Два пути” (“Право”, № 44 — 1904 г.) “Несмотря на ужас убийства, констатировал он, “после трагической смерти Плеве” — “в клубах и на улицах, в ресторанах и гостиных, всюду, где сходятся русские люди” — “мы не слыхали ничего, кроме осуждения политики покойнаго министра”… 

С террором думают бороться его-же средством — смертью. Но для большинства террористов идти на смерть на казнь легче, чем идти на убийство. Не раз уже было указано, что именно моральная точка зрения должна не позволить государству бороться этим средством. Убийц государство считает преступниками, зачем-же оно становится на одну с ними доску, зачем прибегает к преступным средствам? Этим оно расшатывает свой авторитет и, опираясь только на силу, идет к анархии и гибели. Силу этих аргументов решительно не хотят понять те “моральные” публицисты, которые так возмущаются террором. Им совершенно чуждо понимание отвратительной лицемерности, с которой противникам смертной казни отвечают: “пусть гг. убийцы начнут первые”. Развитие террора есть страшный симптом ненормальности политическаго положения. Единственный выход из такого ненормальнаго положения — в открытии путей закономерной социально-политической борьбы. Для нас совершенно очевидно, что в нынешних условиях только работа над созданием конституционнаго строя есть действительное средство борьбы с террором. Те же, кто руководствовался в своей деятельности целью “нагнать на страну и на революционеров такой ужас, который жил-бы еще в памяти внуков”, те были самыми опасными террористами. С разных сторон, и чаще всего из “Новаго Времени”, до сих пор раздаются фальшивые упреки Государственной Думы за то, что она “не решилась, или вернее, даже не хотела выразить осуждение политическим убийствам”. 

Государственная Дума, стремясь к изданию и упрочению парламентаризма, добиваясь ответственнаго перед Думой министерства и действительнаго контроля над действиями администрации, шла именно по тому пути, который ведет к укреплению авторитета власти и созданию законности правового государства, при которых нет места террору. Она понимала, что такие больные вопросы никакими осуждениями не разрешаются. И нововременские публицисты тогда, когда жила и работала Дума, прекрасно понимали, как необходимо все то, чего добивалась Дума: г. Меньшиков писал о неотложности парламентаризма и ответственнаго министерства… Г. Розанов видел в кадетах поборников культуры… Мы против террора и с моральной, и с политической точки зрения. Мы знаем, что перед нынешним развитием его содрогнулись-бы и такие принципиальные террористы, как, напр., Балмашев или Каляев… В атмосфере разложения ныне уже трудно различать, где террор отчаяния и политической борьбы переходит в действия хулиганов-грабителей и соприкасается с провокацией… Не оздоровлению политической атмосферы способствовал обрыв тех надежд, которыя связывались с деятельностью Государственной Думы… С плохо скрываемым злорадством “моральные” противники террора не хотят различать убийство депутата Герценштейна от террористических актов слева. Не говоря уже о том, что ни террор мести ни террор политической борьбы не знают наемных убийств, а в убийстве Герценштейна явно чувствуется рука наемнаго убийцы, нельзя сближать это убийство с террористическими актами, между прочим, и потому, что мести никакой Герценштейн вызывать не мог, а для борьбы с его идеями всегда оставалась тысяча средств и путей: всем, кроме мысли, его противники были вооружены сильнее. На указание, что у Герценштейна была только власть мысли, “Новое Время” отвечает вопросом: “если-бы покойный Герценштейн сделался, как о том хлопотали кадеты, министром, то оправдалось-ли бы его убийство?”… Отвечаем. Герценштейн мог сделаться министром только в том случае, если-бы всем идейным противникам его были открыты все правомерные пути борьбы с его программой. “Кадеты хлопотали” о парламентском министерстве и другого не приняли-бы. Что-же касается “оправдания” убийства, то в этом кадеты нисколько неповинны: объяснение, анализ общественной психологии, рождающей террор, далеки от его оправдания… И “Новое Время” не понимает этой разницы с определенным разсчетом. 

“Отделаться от опаснаго человека — это, конечно, ясный мотив предательскаго убийства профессора и депутата Герценштейна. В террористических актах никогда не было этого мотива: не смены лиц, а перемены системы добиваются террористы. Перечтите письмо “исполнительнаго комитета к Александру III”. Не ясно-ли, что эти “гг. убийцы” всегда лелеяли идеал возвращения страны “на путь правильнаго и мирнаго развития” (“Былое”, № 3)? О терроре мучительно и тяжело думать, еще тяжелее писать, а вот нововременцы пишут, пишут почти ежедневно, преследуя задачи, совсем посторонния теме — еще раз “лягнуть” Думу, открыть в кадете “того же революционера” и. т. п. 

Человеческая жизнь потеряла цену, кровавый ужас царствует в стране, каждый день уносит новыя жертвы, а они этот кошмар обратили в орудие борьбы с политическими и литературными противниками! Со всею своей злобой и чернотой душевной, которыя так любит изобличать сладкоречивый г. Меньшиков, многие террористы носили в душе своей тот непомерный ужас, к силе толкавшей их на убийство, какого и в десятой степени никогда не испытывал нововременский публицист. Когда думаешь о терроре, безсильныя слезы готовы литься из глаз от тоскливаго, безответнаго вопроса: неужели-же так безнадежна слепота и так непреоборимо реакционное упрямство, что стране, уставшей от крови, насилий и слез, нет мирнаго пути к свободному развитию ея культуры, к спокойной и нормальной жизни?! 

—————

Задача момента 

Катастрофа на Аптекарском острове приковывает к себе общественное внимание, поражая его невыразимым ужасом. Политический террор принимает небывалые размеры, унося громадное количество жертв. Человеческая мысль и человеческое чувство ищут выхода из этой невыносимой атмосферы, насыщенной кровью. Так жить невозможно! Совершенно очевидно, что закрытие путей закономерной оппозиции порождает отчаяние, приводящее к печальным, кровавым результатам, угрожающим самым основам всякой общественной жизни. Кровавые акты террористической борьбы в глазах поклонников всяческих репрессий являются вполне достаточным основанием для новых и новых исключительных мер. Казалось-бы, что само чрезвычайное развитие террористической борьбы при действии исключительных положений должно-бы доказать все их безсилие, но у реакционеров своя особая кровожадная логика, не желающая считаться с очевидными фактами и руководящаяся жаждой отмщения. Логика реакционеров, требующих то диктатуры, то казней и виселиц, пока не вполне идентична с логикой правительства. По крайней мере оффициозная “Россия” заявляет, что в борьбе с революцией правительство обопрется на закон, а не на диктатуру и, оставаясь верным своей программе реформ, оно оставит неприкосновенной ту долю свободы, какая ныне предоставлена обществу для проявления закономерной оппозиции. Конечно, “доля свободы”, предоставленная для проявления “закономерной оппозиции”, ныне настолько минимальна, что обещание сохранить ее в неприкосновенности еще не дает надежды на умиротворение и успокоение. Сколько-нибудь прочное успокоение может наступить только с предоставлением обществу законом гарантированной свободы для проявления “закономерной оппозиции”, понятие которой надо расширить. Вместо расширения понятия “закономерной оппозиции” мы наблюдаем между тем расширение понятия “революции”. Следует признать, что роспуск Думы был колоссальной ошибкой, ибо он надолго закрыл пути закономерной парламентской борьбы. Только исправлением этой ошибки, т. е. немедленным призывом для борьбы с все растущим разложением и надвигающейся анархией творческих сил страны можно вступить на путь, обещающий прекращение происходящих ужасов. Необходима на ряду с тем скорейшая отмена всех исключительных положений, безсильных предотвратить развитие анархии и гарантия, что новые выборы будут произведены без незаконных административных давлений. Только нефальсифицированное народное представительство в состоянии дать гарантию государственной и общественной безопастности. Пред лицом все растущей анархии во внутренней жизни страны на первый план выдвигается неотложная задача момента — возстановление народнаго представительства. 

—————

С.-Петербург, 19 августа

Компрометирующая система

Для людей, разбирающихся в явлениях анархической действительности, не может быть никакого вопроса о том пути, какой в состоянии вывести страну из нынешняго невыносимаго положения. Только сознание, что роспуск Государственной Думы был роковой ошибкой, создавшей это опасное положение, может заставить обратиться к единственно надежному средству успокоения — к скорейшему созыву Государственной Думы. Если одним из главных оснований назначения возможно более далекаго срока новых выборов является надежда добиться желательных правительству “благоприятных” результатов их, то можно наперед предсказать, что надежда эта потерпит полное крушение, а безтактныя действия администрации еще более скомпрометируют правительственную политику в сознании широких масс народа. Известно, что почти непосредственно за роспуском Думы гг. губернаторам был сделан запрос относительно тех шансов, какие правительство может иметь на выборах для проведения желательных ему кандидатов. Большинство ответов не отличалось оптимизмом. В ряду этих ответов некоторым диссонансом прозвучал ответ г. черниговскаго губернатора, выразившаго свою полную уверенность в возможности благоприятнаго исхода выборов. И, повидимому, г. черниговский губернатор руководствовался при этом не нежеланием огорчить ответом начальство, не страхом “истину с улыбкой говорить”, а непоколебимой верой во всемогущество административных воздействий. И хотя выборы пока еще, как говорится, “вилами на воде писаны”, но дальновидный администратор уже предпринял во “вверенной ему губернии” ряд действий по подготовке обещанных им “благоприятных” результатов. “Черниговския Губернския Ведомости” после искоренения мерами административнаго воздействия частной газеты усиленно занялись выборной агитацией, убеждая изо дня в день не выбирать в Думу прежних людей, а выбрать людей степенных и умеренных, которые не посмели бы порицать и дерзко осуждать действия властей. Но, очевидно, не особенно доверяя силе “горячаго слова убеждения”, г. губернатор не удовлетворяется литературной агитацией своего оффициоза, давно уже являющагося подголоском воинственной черносотенной прессы. Благо, усиленная охрана, действующая в губернии, дает ему в руки более действительныя “законныя” средства!.. 

Эти средства обращены против лиц, так или иначе пользовавшихся влиянием во время прошлых выборов в Думу. Некоторые из выборщиков арестованы и высланы из пределов губернии. Судя по газетным сведениям, на бывшаго депутата Тарасенко была устроена настоящая облава, закончившаяся арестом его брата. Характерен инцидент с высылкой выборщика по Городнянскому уезду г. Кривцова. Последний, крестьянин по происхождению, служил в черниговской губерн. земской управе. С открытием Думы он поступил на службу в канцелярию ея, уступая желанию своих избирателей, просивших его отправиться в Петербург, чтобы потом дать им подробный отчет о деятельности Думы. Лишь только, после роспуска Думы, г-н Кривцов приехал в Чернигов, как на другой же день ему было предписание в 24 часа выехать из пределов губернии. Другой выборщик по Городнянск. уезду, крестьянин Чугай, выслан из губернии, как говорят, за попытку склонить общество составить приговор, выражающий сожаление о роспуске Думы. Подобныя мероприятия уже начинают давать плоды в виде апатичнаго и равнодушнаго отношения к Думе. Во время недавней поездки в Черниговскую губ. нам уже приходилось слышать от крестьян пессимистическия мнения о том, что Дума и выборы выдуманы с единственной целью обманывать народ… А едва ли может быть спор о том, что на почве подобнаго настроения народной массы прочное умиротворение не будет достигнуто… Если правительственное стремление к умиротворению, за которым последуют и реформы, сколько-нибудь искренне, то прежде всего должна быть изменена вся система внутренняго управления, ныне основанная на властном усмотрении и произволе больших и маленьких сатрапов. Безсильная в борьбе со всей растущей анархией во внутренней жизни, эта система всею тяжестью обрушивается на мирное население и создает непримиримый гибельный разлад между народом и властью, теряющею всякий авторитет, всякий престиж. 

—————

С.-Петербург, 24 августа

Философское обоснование “мероприятий” 

“Новое Время” уверяет, что “Речь” и подобные ей органы требуют мертвенности от России… Это на том основании, что “Речь” не верит в спасительность всех исключительных положений и полагает, что только упрочением законности, гражданской свободы и других благ парламентарнаго конституционнаго строя можно вывести страну из нынешняго анархическаго состояния на путь мирнаго развития. Правда, и “Новое Время” яко бы защищает конституционныя задачи: по крайней мере, оно, между прочим, пишет: “Политика России in corpore, правительства русскаго, государства русскаго — только одна, теперь и на ближайшие годы: укрепление и развитие конституции”. Однако, весь вопрос в том, какими средствами рекомендует газета содействовать “укреплению и развитию конституции”? Если требование об отмене исключительных положений и об обращении к творческим силам страны в лице народнаго представительства есть требование “мертвенности”, то в чем же состоит “действенность?” “Новое Время” в качестве такой “действенности” рекомендует давно испытанную систему “мероприятий” (кавычки принадлежат талантливой газете). Действовать надо “именно объявлением на военном положении некоторых районов”. Так как эта система принята и широко применяется, то публицистика “Новаго Времени”, повидимому, преследует цели ободрить шествование по правильно избранному пути. А для вящщаго достижения этой цели газета развивает весьма картинно “философию” системы: “не хочешь быть караемым”, не совершай преступления. “Не хочешь, чтобы тебя покарали быстро, энергично и без проволочек, не совершай преступления злодейскаго, безпримернаго”… Того, что тягость всех этих военных положений обрушивается, главным образом, на вполне мирное население, которое не только не хочет быть “караемым”, но и никаких преступлений не совершает, газета не хочет знать и, захлебываясь своей государственной мудростью, вещает: “Только одно государство обладает правом оружия и правом даже крови, по правилу: salus rei publicae sеprema lex — на всем протяжении, где звучит русская речь и видно русское лицо. “Руки вверх” оно предлагает подержать разным сорванцам и оборванцам, пока агенты полиции посмотрят, нет ли у них в кармане револьверов и бомб”… А, может быть, газете не безызвестный случаи, когда “агенты”, ищущие револьверов и бомб, просто опустошают карманы не хуже заправских грабителей? Или, например, случаи, когда жертвами полицейской подозрительности становятся не “сорванцы и оборванцы”, а вполне благонадежные обыватели?.. Согласимся, однако, смотреть на эти “случаи”, увы, не столь редкие, как на маленькие “недостатки механизма”. Но ведь главное в том, что нигде до сих пор самое энергичное применение подобных “мероприятий” результата никакого не дало и грабежи и насилия достигли невероятнаго развития именно в “некоторых районах” с действием самых исключительнейших положений. “Новое Время” на этот счет полагает, что “если из худого кармана вываливаются деньги, то надо починить карман”… “Починить карман”, т. е. вместо усиленной охраны дать чрезвычайную, вместо чрезвычайной — военное положение, вместо последняго — осадное? Но ведь все это испробовано много раз… Мы не имеем оснований оспаривать компетентное мнение “Новаго Времени” о “феноменальной бездарности нашей полиции”, но ведь должны же “талантливые” публицисты знать, что все исключительныя положения отдают мирное население во власть этой полиции… Борясь с революцией, дают развиться грабежам. В отношении последних население становится с введением исключительных положений почти беззащитным: полиция не гарантирует безопасности, запрещение иметь оружие под страхом тяжелой кары лишает средств самозащиты. “Новое Время” и “подобные ему органы” все грабежи и насилия целиком ставят на счет “революции”. Сознательность и преднамеренность этой клеветы совершенно очевидна, и “Новому Времени” прекрасно известны многочисленные случаи, когда “анархисты-коммунисты” и другие, называвшие себя подобными именами, оказались хорошо известными полиции ворами и грабителями… До самаго последняго времени мы не знали и “анархизма”… Случаи “революционнаго” грабежа (насколько они часты, установить очень трудно) и акты чисто анархические надо всецело отнести на счет действия исключительных положений и, посеянных ими, семян анархии и озлобления. “Новое Время” и “подобные ему органы” всегда намеренно смешивают акты террора с анархическими. Между тем у террористов, как бы отрицательно не относиться к их средству борьбы и с моральной и с политической точки зрения, всегда жив идеал возвращения страны “на путь правильнаго и мирнаго развития”. Об этом очень определенно говорилось, напр., в письме “Исполнительнаго комитета к императору Александру III”(см. “Былое”, № 3). Мы — противники террора и потому с особенной силой возражаем против всяких исключительных положений, создающих психологическия основания для террора, с особенной силой отстаиваем необходимость пути “правильнаго и мирнаго развития”, отнимающаго у террора всякую почву. Система “мероприятий”, отстаиваемых “Новым Временем”, не ведет к достижению возможности “честной жизни на земле”. Сеять семена произвола и насилий — не значит “приучать к конституции”. 

—————

“Их добрыя чувства”

Озабачиваясь “необходимостью приспособления Государственнаго организма” к болезни, “которую переживает наше отечество”, правительство становится на опасный путь преследования во что-бы то ни стало быстроты действий. “Правительственное сообщение” говорит, что “обыкновенное судебное производство не вполне приспособлено к обстоятельствам настоящаго времени и не дает возможности быстрой репрессии”… “Возможность быстрой репрессии”, или, говоря языком “сообщения” — “приближение судопроизводства и приведения приговора в исполнение”, — вполне идет навстречу требованиям московских “патриотов”, мечтающих о “широком применении смертной казни, полевого суда” и т. д… “Патриоты”, добивающиеся прекращения “пагубнаго непротивления злу”, конечно, говорят языком несравненно более решительным, чем правительство: вместо мягкаго выражения правительственнаго сообщения о правосудии, — “не вполне приспособленном к обстоятельствам”, они энергично заявляют о “глумлении над правосудием, волоките и явном потворстве изменникам — судебнаго ведомства”… Очевидно, снисходя к “добрым чувствам” требующих тысячи казней, правительство и сочло необходимым “издать временныя правила о военно-полевом суде”, создающия суды, каких, по верному замечанию В. Кузьмина-Караваева, — “по компетенции и по условиям образования нигде не существует”… Видеть в подобном “приспособлении государственнаго организма” к переживаемой болезни — “мероприятия, необходимыя для обезпечения свободы жить и трудиться” — значит абсолютно не понимать логики событий. И государственная мудрость, ожидающая прекращения нынешней смуты от подобных мероприятий не выше морали, находящей в требовании тысячи казней — “чувства добрыя”… Предоставляем г. А. Столыпину из “Новаго Времени” разыскать здесь служение “ласковым заветам идеальной свободы” и упоение “великими гениями наших светлых писателей и поэтов”… Нельзя не отметить того, что правительственное сообщение говорит об учреждении военно-полевых судов “для суждения обвиняемых в наиболее тяжких преступлениях”, а из опубликованнаго одновременно с сообщением закона видно, что от высших представителей местной администрации зависит передавать на разсмотрение этих судов не только тягчайшия преступления, но и всякое преступное деяние. От “добрых чувств” высших представителей администрации всецело будет зависеть жизнь граждан и, если плоха надежда на эти “чувства”, то еще более мрачны должны быть ожидания от ближайшаго будущаго после угрозы правительственнаго сообщения местным властям тяжелой ответственностью, которая ляжет на них “за нерешительность по отношению к ослушникам царской воли”. Все это дает полное основание ожидать, что “добрыя чувства” московских “патриотов” из платонических пожеланий претворятся в кровавую действительность. То-то начнется служение “ласковым заветам идеальной свободы”… 

Под флагом “добрых чувств” надвигаются страшные призраки.

Будем верить, что программа правительства окажется невыполнимой и на обездоленную страну не обрушатся новыя несчастия. Будем верить, что есть в жизни и история силы более могучия, чем “их добрыя чувства”… 

—————

Политическия перспективы

Правительство опубликовало свою “либеральную” программу реформ, имеющих “создать вновь устойчивый порядок, зиждущийся на законности и разумно понятой истинной свободе”. Уже одно сопровождение слова “свобода” словами “разумно понятой” и “истинной” способно возбуждать сильное подозрение в склонности правительства весьма свободно относиться к содержанию понятия, обозначаемаго словом “свобода”. А сопровождающее программу учреждение новых военно-полевых судов, уже окрещенных наименованием “скорорешительных”, вселяет серьезную тревогу. Не так давно, — вскоре после катастрофы на Аптекарском острове, — оффициозная “Россия” заявляла, отвечая на тревожныя ожидания общества, что в борьбе с революцией правительство обопрется на закон, а не на диктатуру. Ныне разоблачена игра слов, заключающаяся в этом заявлении. Закон, на который правительство обопрется в борьбе с революцией, создает не ту единоличную диктатуру, слухи о которой смущали общество, а многоголовую диктатуру “генерал-губернаторов, главноначальствующих или облеченных их властью лиц”. Всем им в местностях, объявленных на военном положении или в положении чрезвычайной охраны, предоставляется “в тех случаях, когда учинение лицом гражданскаго ведомства преступнаго деяния является настолько очевидным, что нет надобности в его разследовании, предавать обвиняемаго военно-полевому суду, с применением в подлежащих случаях наказания по законам военнаго времени”… Даже решение вопроса о том, насколько “очевидность” преступнаго деяния устраняет “необходимость разследования”, всецело принадлежит административным лицам, устанавливающим и компетенцию “скорорешительных” судов. Всякое лицо и всякое преступное деяние может быть судимо военно-полевым судом, который “немедленно приступает к разбору дела и оканчивает разсмотрение онаго не далее, как в течение двух суток”. “Приговор, по объявлении на суде, немедленно вступает в законную силу и безотлагательно, и во всяком случае не позже суток, приводится в исполнение”. Понятно, почему этот невероятный закон заслоняет перед обществом всякий интерес к опубликованной одновременно с ним “либеральной” программе реформ. Напрасно “Россия” старается доказать, что оппозиция боится либеральных реформ, ибо оне примирять общество с министерством. Не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что судьба двух частей министерской программы: “либеральных” реформ и военно-полевых судов будет весьма неодинакова. Однако, если даже закрыть глаза на “военно-полевую” часть министерской программы и сосредоточить все внимание на ея “либеральной” части, то и тогда, может быть, придется ее называть не просто “либеральной”, а “истинно” или “разумно-либеральной”. Никаких гарантий, никакой уверенности в том, что намечаемыя министерством реформы будут соответствовать потребностям народа и времени, “правительственное сообщение” не дает. Перечень в 12 пунктах подготовляемых министерством “для представления в будущую государственную думу” законопроектов ничего не говорит о содержании этих законопроектов, которое может оказаться совсем неудовлетворительным. Наконец, содержащееся в финальной части “правительственнаго сообщения” заверение, что “с своей стороны правительство считает для себя обязательным не стеснять свободно высказываемаго общественнаго мнения, будь то печатным словом или путем общественных собраний” находится в резком, можно сказать, кричащем несоответствии с наблюдаемой действительностью. И, казалось бы, что если правительство сколько-нибудь озабочено снисканием общественнаго доверия к его реформаторской искренности, то его первым шагом должно быть уничтожение указаннаго несоответствия. Однако, будет ли сделан этот шаг, при настоящих условиях очень и очень сомнительно. А раз это так, то сколь бы энергично правительство ни противопоставляло “не колеблясь насилию силу”, ему не удастся достигнуть того умиротворения, которое достижимо только при уничтожении разрыва между властью и народом. Для того, чтобы не существовало этого гибельнаго для страны разрыва, власть должна стать народной, в чем и заключается сущность парламентаризма, за установление котораго борется вся сознательная демократическая Россия. 

Всякое правительство, противящееся ныне установлению парламентаризма, рискует тем, что вся его практическая деятельность сведется к противопоставлению “насилию силы”, программа же реформ, даже при всем возможном “либерализме”, останется бумажным производством… “Разумно понятая”, “истинная” свобода сведется к режиму “скорорешительных” судов. Такой режим долго не продержится!.. 

Но выход из него откроется не “либерализмом” того министерства, которое и роспуск Думы совершило во имя “истинной” свободы… “Не с помощью терпения, а силой нетерпения освобождается народ” — говорил Л. Берне. Надо надеяться, что “сила нетерпения” и в русской истории окажется силой творческой, освобождающей… 

—————

Законодательство Дракона

(Историческая справка)

Когда, опубликовывая “либеральную” программу реформ, правительство доказало свою решимость “создать вновь устойчивый порядок, зиждущийся на законности”… единственно-учреждением военно-полевых судов, оно не обнаружило этим оригинальности, если можно так выразиться, — законодательной психологии. Умиротворять посредством внушения страха — в этом всего менее новизны. В начале 80-х годов высказывалась уверенность, что вся революционная смута немедленно прекратиться, — стоит только “поставить виселицы от Петербурга до Москвы”… Сипягину приписывалась готовность “залить кровью улицы Петербурга” для сохранения внешняго порядка. Недостатка подобной готовности не было у Плеве. Эта готовность перешла в дело при завершении эпохи “доверия” — 9 января 1905 г. “Конституционные” министры пошли тем же путем. Первый “конституционный” министр внутренних дел ставил себе задачу — “нагнать на страну и на революционеров такой  ужас, который жил-бы еще в памяти внуков”. И разве не ту же задачу преследует “либеральная” решимость противопоставить — “не колеблясь насилию силу”, хотя-бы и в таком чудовищном виде, как это сделано в положении о военно-полевых судах? Когда “нагоняют страх”, не заботятся особенно о соответствии “мероприятий” современному правосознанию. Когда надо “действовать”, не до препирательств о вещах “спорных” и “относительных”!.. Жестокость системы правительственнаго террора нередко называют драконовскою. При этом не всегда отдают себе отчет в том, насколько далеко идет аналогия драконовскаго законодательства с системой правительственнаго террора, по мнению А. Гучкова, нисколько не подрывающаго доверия к искренности либеральнаго реформаторства и конституционализма столыпинскаго кабинета. Эта аналогия далеко не исчерпывается жестокостью, она идет гораздо глубже. У Георга Вебера встречаем такую характеристику драконова законодательства: “Дракон составил свод, написанный в таком суровом духе, что жестокость его законов вошла в пословицу. Об них говорили, что они написаны кровью”!.. (Г. Вебер “Всеобщая история”, т. II “История Эллинскаго народа”, стр. 238). “Дракон ставил опорою законнаго порядка только страх”… “Достоверно то, что законы, обнародованные Драконом, имели своей целью предотвратить нововведения, удержать во всей строгости старинныя отношения между сословиями, начинавшия колебаться, были предназначены сохранить за судьями прежнюю силу, давая им ужасающую власть казнить”. Не прав-ли кн. Е. Трубецкой, говоря: “я думаю, что казни могут оправдывать только те, кто руководствуется не доводами разсудка, а чувством мести” и не возвратились-ли мы на 26 веков назад к источнику, вдохновлявшему законодательство Дракона? Однако, тем, чья государственная мудрость исчерпывается в трудную минуту внутренней жизни страны обращением к ветхому деньми авторитету Дракона, не мешало-бы вспомнить и об исторических судьбах вдохновляющаго их авторитета. “Эвпатриды надеялись, что законы Дракона удержат в повиновении им народ или даже заставят его желать возвращения к прежнему порядку суда, предоставлявшему судьям произвол”… “Но народ не хотел возвратиться под иго произвола. Возникли волнения”… 

————

Грабительство и “революция” 

“Новое Время” и подобные ему органы печати давно уже всякий грабеж и всякое насилие привыкли ставить на счет “революции”. Если, действительно, некоторыя революционныя организации, по большей части очень немногочисленныя по составу, из так-называемых “откловшихся” или зеленые юноши из тех, которые лет 10 тому назад в таком настроении путешествовали “в Африку — или в Америку”, — занимались “экспроприациями”, то для всякаго искренняго публициста все-же очевидно было, что в общем непомерное развитие грабежей и насилий ничего общаго с “революцией” не имеет. Некоторую связь с ней еще можно было устанавливать в общем нарушении психическаго равновесия, в чрезвычайном обилии малокультурных элементов, выбитых из колеи смутным временем, — мы имеем в виду многочисленные кадры безработных, тысячи жертв стачек и забастовок, лишившихся своего заработка. Но не о такой отдаленной и косвенной связи грабительства с “революцией” говорят рептильные и оффициозные публицисты. Они умышленно закрывают глаза на множество обнаруженных фактов, когда именем “анархистов-коммунистов” и т. п. прикрывались давно известные полиции профессиональные воры. Полиция, отвлеченная “политикой” от своих обычных обязанностей, ослабила свою бдительность в отношении преступнаго мира. Достаточно было нескольким дерзким грабежам сойти удачно, чтобы возникла целая эпидемия грабежей: их легкая осуществимость была всенародно демонстрирована. Но вот в Екатеринославе происходит нечто невероятное, что, впрочем, многими всегда подозревалось при наличности “удачных” дерзких грабежей. То же “Новое Время”, которое отожествляет грабежи с “революцией”, сообщает: “оказывается, что все грабежи последняго времени в Екатеринославе производились при содействии сыскной полиции”… Полициймейстеру пришлось делать публикацию: “Агенты сыскного отделения, которые предъявляют карточки, удостоверенныя бывшим начальником сыскного отделения Кацари и его помощником Кнолем, должны быть обязательно арестованы и препровождены в распоряжение сыскного отделения”. Нет никаких данных для обобщения екатеринославскаго инцидента, но все-же невольно рождается жуткий вопрос: в одном-ли Екатеринославе “грабежи последняго времени” имели такое происхождение? Гг. рептильные писатели, в каждом грабеже и насилии открывавшие “революцию”, есть-ли у вас еще совесть, чтобы покраснеть? 

————

“Реальный политик” 

Программа Столыпинскаго “либеральнаго” кабинета, состоящая из заголовков тех законопроектов, которые озабачивают кабинет, не могла и сама по себе возбудить радужных надежд, в сопровождении же чудовищнаго драконовскаго закона о военно-полевых судах, создавшаго многоголовую диктатуру генерал-губернаторов и главно-начальствующих, являлось лишь новым доказательством глубокаго разлада между властью, с одной стороны , и обществом, с другой. И если в такой момент “общественный деятель” А. И. Гучков счел нужным высказать свое одобрение правительственной программе, то этим он обнаружил только свое глубокое разобщение с подлинным общественным мнением. Внимательно анализируя “одобрение” Гучкова, мы прежде всего недоумеваем, что больше вызывает симпатию “общественнаго деятеля”, заголовки озабачивающих министерство законопроектов или военно-полевые суды? Правда, в этих заголовках он умудрился увидеть “систему положительных мер, несомненно, прогрессивнаго характера”, а распоряжение о военно-полевых судах, на его взгляд, “не должно подрывать доверия” к “системе”. Но никаких доказательств “несомненности” прогрессивнаго характера “системы заголовок” г. Гучков не приводит, а о военно-полевых судах говорит, что они могут оказаться “необходимыми”. Фраза, которая должна ослабить впечатление подобнаго “мнения” — “все дело в том, какая установится практика и носители этого страшнаго права должны сознавать ту громадную ответственность, которая на них возлагается”, — эта фраза звучит в устах “общественнаго” представителя такой наивностью, на какую едва-ли способен “реальный” политик. Приходится предполагать лицемерие… “Общественный” деятель должен отдавать себе совершенно ясный отчет в том, какою “практикою” грозит стране военно-полевой “либерализм” Столыпинскаго кабинета… 

Свое письмо в ответ кн. Е. Н. Трубецкому, выразившему недоумение перед “одобрением” правительственнаго сообщения общественным деятелем, Гучков заканчивает чисто личным обращением: “Вы можете быть призваны в один прекрасный день к власти. И я думаю, что в этой суровой школе реальной политической работы, вы научитесь иначе оценивать многое и испытаете над собой власть того железнаго закона государственной необходимости, который ради спасения государства потребует под час тяжких жертв и нанесет неисцелимую рану прекрасному и чувствительному сердцу”. 

На это “реальному” политику, с легкой иронией относящемуся к “прекрасному и чувствительному сердцу”, можно ответить, что не всякий “призыв к власти” должен быть принят. Кн. Е. Н. Трубецкой уже однажды отрекся от власти, не приняв портфеля министра народнаго просвещения из рук графа Витте. “Железный закон государственной необходимости”, вынуждающий обратиться к действию “военно-полевых судов”, существует лишь для представителей того “реализма”, ярким образцом котораго является москвич А. И. Гучков… Выход из “союза 17 октября” Д. Н. Шипова и открещение от взглядов Гучкова комитета “союза” убеждают, что в широких общественных кругах подобный реализм не встречает симпатий. Утверждая, что стремление “изолировать правительство” “входит в задачу” однех только радикальных партий, А. И. Гучков “изолировал” самого себя… 

—————

20 сентября 1906 года

Выход Д. Н. Шипова из состава членов пресловутаго “союза 17 октября” в связи со всеми подробностями обстоятельств, вызвавших этот выход, приобрел громадное политическое значение. Недаром иностранныя посольства в С.-Петербурге целиком передавали по телеграфу своим правительствам письмо Д. Н. Шипова и ответ кн. Е. Н. Трубецкого А. И. Гучкову. Д. Н. Шипов и кн. Е. Н. Трубецкой известны всему миру как умеренностью своих социально-политических убеждений, так равно и высоким подъемом их общественно-политической этики. Ни в узкой партийности ни в тайном сочувствии ужасам анархической революции обвинить их немыслимо. Их голос приобретает значение неподкупнаго свидетельства о настроении умеренных, средних культурных слоев общества. И вот по центральному вопросу современности по вопросу об отношении общества к нынешнему правительству, этот голос ясно и категорически открещивается от всякой возможности быть солидарным с министерством. Д. Н. Шипов в своем письме объясняет причину этой невозможности: она в том, что нынешнее министерство создалось “на почве конфликта переживающаго себя бюрократическаго режима с народным представительством”. На этом министерстве лежит ответственность за “развитие деморализации и одичания в обществе”. Ясно, что голос подобнаго осуждения для столыпинскаго кабинета опаснее, нежели удары слева: против этого голоса, голоса общественнаго мнения страны, безсильны военно-полевые суды. А. И. Гучков оказал своей “реальной” политикой крупную услугу освободительному движению: он обнаружил перед лицом всего мира, насколько “изолировано” “правительство роспуска Государственной Думы”. Его ведет на помочах воинственный “союз русскаго народа”, что угрожает стране кровавой анархией. “Государственная мудрость” Гучкова в погоне за “реализмом” не видит этой страшной опасности… У столыпинскаго кабинета был благоприятный момент для примирения с общественным мнением: трагедия на Аптекарском острове потрясла ужасом и, если-бы кабинет ответил на нее великодушным признанием ошибки роспуска Думы и возстановил скорее функционирование народнаго представительства, он завоевал-бы прочныя симпатии. Но… “великодушие” кабинета дало военно-полевые суды!.. Д. Н. Шипов вполне прав, предрекая, что “путь усиливающихся репрессий является для настоящаго министерства неизбежным”. А. И. Гучков полагает, что к этому вынуждает “железный закон Государственной необходимости”, какия-бы раны это не наносило “прекрасному и чувствительному сердцу” Д. Н. Шипов и А. И. Гучков, недавние союзники и лидеры “союза 17 октября”, говорят на разных языках. Какой из этих языков передает в истинном свете общественное настроение, в этом не может возникать никаких сомнений. Но это не значит, что общество склонно к доктринерству и лишено чувства действительности: гучковский “реализм” в виде тех выводов, которые он делает из открытаго им “железнаго закона”, — есть клевета на тот здоровый и необходимый реализм, без котораго немыслим успех в политике. 

—————

22 сентября

“Конституционное” министерство, все более и более обнаруживающее склонность оказывать покровительство не только антиконституционному, но и противо-общественному черносотенному “союзу русскаго народа”, до сих пор хранит полное молчание на счет срока выборов в Государственную Думу. Глава кабинета “либеральный” и “истинно конституционный” (или разумно-конституционный) — г. Столыпин в частном разговоре, правда, еще недавно выражал уверенность в том, что помешать собраться Государственной Думе 20 февраля могло-бы разве землетрясение. Увы, общество в гордой уверенности премьера не видит никаких гарантий устойчивости правительственнаго курса, не говоря уже о том, что оно не склонно верить в конституцию, насаждаемую при помощи военно-полевых судов. И “Речь”, не без основания, указывает на то, что “опасная игра” с открытым развитием хулигански-черносотенной агитации “истинно-русских” грозит вещами “похуже землетрясения”… Тем не менее, при всей неопределенности даже самаго ближайшаго будущаго, вопрос о новых выборах в Государственную Думу не может не привлекать общественнаго внимания. Вопросу этому, между прочим, посвящена статья М. Славинскаго в № 63 газеты “Товарищ”. Разсматривая возможные результаты выборов, в предположении, что “избирательная кампания пройдет при прежней избирательной системе и при возможном для обычнаго воображения maximum’е “репрессий”, г. Славинский приходит к выводу, что “будущая Государственная Дума будет либо оппозиционная, весьма левая, не правее к.-д. партии, либо, — может случиться и это, — ея вовсе не будет”. Такой вывод, с нашей точки зрения, неоспорим и нам даже кажется, что оснований для него больше, чем в расчетах г. Славинскаго. Так, г. Славинский, исходя из известных фактов поворота вправо в земских кругах, думает, что “в губернския избирательныя собрания, надо полагать, землевладельцы пошлют компактную массу выборщиков, определенно-окрашенных в цвета, не краснее А. И. Гучкова. Без помощи репрессии землевладельческая курия даст угодных правительству выборщиков”. Увы, правительство и на это надеяться не может. Состав уездных съездов землевладельцев для выборов в губернския избирательныя собрания (при выборах в Государственную Думу по закону 11 декабря 1905 г.) далеко не совпадает с составом тех съездов землевладельцев, на которых избирают земских гласных. Сословности, положенной в основу избирательной системы земскаго положения, не знает избирательный закон 11 декабря. И мелкие землевладельцы, посылая своих уполномоченных на уездные избирательные съезды землевладельцев, зачастую решают исход выборов на этих последних. Так было при выборах в первую Государственную Думу, так должно быть и в предстоящей избирательной кампании. Уездные съезды землевладельцев посылали в губернския избирательныя собрания выборщиков, принадлежащих к конституц.-демократ. партии и более левых не потому, что землевладельцы были “более или менее разрознены”, а потому, что в уездных избирательных съездах землевлад. большинство голосов принадлежало не крупному землевладению, а уполномоченным от мелкопоместных, т. е. в большинстве случаев крестьянам и отчасти так называемому “третьему” элементу. И нельзя сомневаться, что именно в эту сторону будут направлены реформы избирательной системы, если хватит “дерзновения” в такой мере не считаться с “основными законами”, к чему с таким усердием призывают рептильные публицисты оффициозной “России” и, всегда состоящаго “в услужении” “Новаго Времени”. О, для успеха даже в землевладельческой курии “окраски”, “не краснее” А. И. Гучкова”, нужны еще реформы, которых не произвести без нарушения “основных законов”… Оригинальную черту переживаемаго политическаго момента составляет то обстоятельство, что и в избирательном законе 11 декабря и в “основных законах”, вызывавших такую резкую и справедливую критику оппозиционной мысли, ныне приходится видеть гарантию русской конституции. Против необходимости считаться с ними энергично возстают все сторонники государственнаго переворота справа — и те, которые ничем не прикрывают своих вожделений, и те, которые еще считают нужным носить, так неидущую к ним, конституционную маску… 

Утверждаем, что без перемен избирательной системы, хотя-бы репрессия превысила все доселе испытанное русским народом, Дума будет оппозиционная. И именно потому приходится присоединять: “либо, — может случиться и это, — ея вовсе не будет”… Но не созиждут себе торжества на этой возможности “истинно-русские” враги обездоленнаго народа русскаго: “свобода не умирает в гробу”!.. 

—————

О тактических вопросах 

С разных сторон и с различных точек зрения неоднократно делались попытки доказать, что к.-д. партия лишена внутренняго единства и что силой, сплачивающей ея неоднородные по своему настроению и тактическим склонностям элементы, является единственно реакционная политика правительства, заставляющая забывать о частичных, хотя-бы и глубоких разногласиях перед лицом общаго врага. Каждый раз партийные съезды встречались ожиданиями неизбежнаго раскола в партии, при чем даже определенно указывалось, что “провинциалы” много “левее” руководителей партии и их оппозиционное настроение не может не разорвать стеснительных рамок тактическаго опортунизма, свойственнаго будто-бы центральному партии. Когда эти ожидания не сбывались, одни говорили, что раскол предотвращен стараниями правительства, другие склонны были все объяснить “ловкостью”, с какой центральный комитет обходит наивных провинциалов”… Опасность, представляемая реакционным правительством, откровенно покровительствующим партиям государственнаго переворота справа, на наш взгляд, недостаточно учитывается в практике освободительной борьбы и не мы станем возражать против необходимости общественной солидарности и согласованности партийных действий… Что-же касается тактических разнотечений в к.-д. партии и разделения ея на “левых” (“провинциалов”) и “правых”, то мы должны признать, что имеем здесь дело главным образом с некоего рода уверенностью “в желаемом и ожидаемом, как-бы в настоящем”… Опирается подобная уверенность на поверхностное понимание тактических проблем и безнадежно спутанное представление о соответствии известному градусу оппозиционнаго “настроения” — известной тактической решительности, “быстроты и натиска”, вероятно, по принципу — “смелость города берет”… Для всех, кто более или менее знаком с настроением провинции за последние годы, вопрос о степени его оппозиционности не представляется сколько-нибудь острым или даже стоящим под знаком вопроса. Никаких компромиссов с самодержавно-бюрократическим режимом это настроение не допускает и “дешевле” установления демократическаго конституционно-парламентарнаго строя, т. е. торжества идеи народовластия — не помирится. Политическая мысль провинции волнуется преимущественно не вопросами программы, а вопросами тактики. Как достигнуть осознанных идеалов государственнаго устройства, как установить свободы? На партийном съезде речи провинциальных делегатов могут брать более или менее раздраженный тон, смотря по тому, откуда приехал тот или иной делегат. И по мере того, как сравнительно благополучныя местности становятся более или менее редкими, редко можно слышать спокойный и уравновешенный тон… Люди с разбитыми нервами не говорят спокойно! Успех и влияние к.-д. партии создались тем, что борьбу за торжество демократическаго конституционно-правового строя она сумела опереть на реалистических основах. Ея тактическия директивы обезпечили ей успех не менее, чем те идеалы, которые суммировали партийная программа. Бунтующее чувство недовольства и ненависти к отжившему режиму нашло в тактике, усвоенной партией целесообразное и доступное широким слоям населения средство борьбы. При постановке тактических директив невозможно не считаться с настроением, но прежде всего тактика, как форма, как средство для достижения, должна быть целесообразна, т. е. строго взвешена. Повторять одно — Carthago delenda est! — еще не значит дать тактику, не значит указать средство к разрушению Карфагена. И все то, что затемняет взвешивание целесообразности тактических приемов, уменьшает шансы успеха. Нельзя отрицать, что, отдавшись настроению, можно произнести гневную филиппику, исполненную красоты негодования и протеста, но, чтобы это само по себе обезпечивало успешный выбор тактическаго средства, этого утверждать нельзя. Тактика настроения может оказаться очень нерациональной, нецелесообразной тактикой. Естественно, что все то, что повышает импульсивныя движения, понижает спокойное взвешивание данных, может очень невыгодно отражаться на целесообразности тактики. При обсуждении тактики и при установлении директив партийнаго поведения очень опасно отдаваться во власть “настроениям”… В конце-концов в спокойной обстановке партийнаго съезда это даже до известной степени и неуместно. Каждый делает выбор тактики, соответствующей его пониманию целесообразности. Как-бы ни была решительна тактика какой-либо партии, надо думать, она принимается ею в сознании ея наибольшей целесообразности, т. е. по обсуждении. А значит, всякий, принявший известную тактику, разсуждает и ужасы действительности проходят через его сознание, приводя к тем или другим выводам. Без разсуждений и выводов принимается только кульминационная по напряженности тактика настроения — тактика отчаяния. Значит, даже самыя крайния тактическия решения по настроению принципиально равноценны решениям более умеренным, — различны лишь оценки целесообразнаго. Нельзя оспорить того, что чувство и настроение самыя пламенныя могут найти иногда выход во внешне-умеренном тактическом решении. После всего сказаннаго понятно, как мало высокий тон настроения в речах провинциальных делегатов на съезде партии может говорить о них “левости”… Если с развиваемой нами точки зрения на условия обсуждения тактических приемов посмотреть на известное выборгское воззвание, то придется прежде всего установить всю ненормальность, можно сказать совершенно исключительную, при которой обсуждался вопрос, как ответить на покушение против народнаго представительства. Кроме того, мера, на которой останавливалось выборгское совещание, не была тактической директивой той или иной партии, это было действие народных представителей, удачное или неудачное, — это уже для нас в данный момент посторонний вопрос. Совершенно иначе вопрос о директивах выборгскаго воззвания ставился на партийном съезде к.-д. в Гельсингфорсе. Здесь вопрос шел исключительно о тактике партии и, значит, прежде всего должны были быть соблюдены все условия, необходимыя для правильной оценки тактических приемов. На съезде в Гельсингфорсе нам быть не пришлось, но до съезда мы имели возможность лично узнать настроение и отношение провинции к выборгскому воззванию (оговариваемся, что круг или, лучше сказать, пространство наших наблюдений сравнительно ограничено). В провинции сразу-же высоко оценили принципиальную сторону выборгскаго воззвания, т. е. готовность защищать народное правительство даже разрывом исключительно со строго конституционными средствами и вступлением на путь пассивнаго сопротивления. Но нам не приходилось слышать двух различных мнений о практической осуществимости выборгских решений теперь же. И нам былооче видно, что съезду партии ничего не остается сделать, как признать осуществление выборгских решений ныне неприемлемым. Другое решение, действительно, вызвало-бы даже не раскол, а полное распадение партии. Мы не беремся судить, насколько в Гельсингфорсе провинциальные делегаты отчетливо и полно дали картину провинциальнаго настроения, но живая действительность говорит нам громче речей, передающих разнообразныя впечатления. Многим то, что диктовалось необходимостью, казалось отказом от чего-то, отступлением, почти что изменой… Решение не могло не быть тяжелым, ибо из тяжелаго положения нет легкаго выхода. Но тяжелое положение партии являлось лишь отражением тяжелаго положения страны. А в этом последнем повинна не партия, полагающая все свои на то, чтобы вывести страну на путь мирнаго, демократическаго развития. Гельсингфорское решение с чувством удовлетворения принято в провинции. У к.-д. партии всеми силами стараются вырвать почву из под ног: однако, все, что сделано в этом направлении с успехом, идет не на пользу отжившему режиму, защищаемому лишь “истинно-русскими” врагами свободы русскаго народа. Партия-же к.-д. не сложит своего оружия и будет бороться в уверенности на конечную победу, говоря — Dum spiro spero! 

————